Неточные совпадения
Честолюбие была старинная мечта его детства
и юности, мечта, в которой он
и себе не признавался, но которая была так сильна, что
и теперь эта
страсть боролась с его
любовью.
Две
страсти эти не мешали одна другой. Напротив, ему нужно было занятие
и увлечение, независимое от его
любви, на котором он освежался
и отдыхал от слишком волновавших его впечатлений.
Он чувствовал всю мучительность своего
и её положения, всю трудность при той выставленности для глаз всего света, в которой они находились, скрывать свою
любовь, лгать
и обманывать;
и лгать, обманывать, хитрить
и постоянно думать о других тогда, когда
страсть, связывавшая их, была так сильна, что они оба забывали оба всем другом, кроме своей
любви.
Сам я больше неспособен безумствовать под влиянием
страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие — подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство
любви, преданности
и страха — не есть ли первый признак
и величайшее торжество власти?
Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом
и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить
и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук,
Преследовать
любовь и вдруг
Добиться тайного свиданья…
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!
Любви все возрасты покорны;
Но юным, девственным сердцам
Ее порывы благотворны,
Как бури вешние полям:
В дожде
страстей они свежеют,
И обновляются,
и зреют —
И жизнь могущая дает
И пышный цвет,
и сладкий плод.
Но в возраст поздний
и бесплодный,
На повороте наших лет,
Печален
страсти мертвой след:
Так бури осени холодной
В болото обращают луг
И обнажают лес вокруг.
Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя…
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять
любовь!..
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей;
Они не стоят ни
страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова
и взор волшебниц сих
Обманчивы… как ножки их.
Что было следствием свиданья?
Увы, не трудно угадать!
Любви безумные страданья
Не перестали волновать
Младой души, печали жадной;
Нет, пуще
страстью безотрадной
Татьяна бедная горит;
Ее постели сон бежит;
Здоровье, жизни цвет
и сладость,
Улыбка, девственный покой,
Пропало всё, что звук пустой,
И меркнет милой Тани младость:
Так одевает бури тень
Едва рождающийся день.
Но чаще занимали
страстиУмы пустынников моих.
Ушед от их мятежной власти,
Онегин говорил об них
С невольным вздохом сожаленья;
Блажен, кто ведал их волненья
И наконец от них отстал;
Блаженней тот, кто их не знал,
Кто охлаждал
любовь — разлукой,
Вражду — злословием; порой
Зевал с друзьями
и с женой,
Ревнивой не тревожась мукой,
И дедов верный капитал
Коварной двойке не вверял.
Когда б он знал, какая рана
Моей Татьяны сердце жгла!
Когда бы ведала Татьяна,
Когда бы знать она могла,
Что завтра Ленский
и Евгений
Заспорят о могильной сени;
Ах, может быть, ее
любовьДрузей соединила б вновь!
Но этой
страсти и случайно
Еще никто не открывал.
Онегин обо всем молчал;
Татьяна изнывала тайно;
Одна бы няня знать могла,
Да недогадлива была.
Она миг только жила
любовью, только в первую горячку
страсти, в первую горячку юности, —
и уже суровый прельститель ее покидал ее для сабли, для товарищей, для бражничества.
А у меня к тебе влеченье, род недуга,
Любовь какая-то
и страсть,
Готов я душу прозакласть,
Что в мире не найдешь себе такого друга,
Такого верного, ей-ей...
— Почему? О людях, которым тесно жить
и которые пытаются ускорить события. Кортес
и Колумб тоже ведь выразители воли народа, профессор Менделеев не менее революционер, чем Карл Маркс. Любопытство
и есть храбрость. А когда любопытство превращается в
страсть, оно уже —
любовь.
Клим, равнодушный к театру, был поражен величавой силой, с которой светловолосый юноша произносил слова
любви и страсти.
И потому в мелькнувшем образе Корделии, в огне
страсти Обломова отразилось только одно мгновение, одно эфемерное дыхание
любви, одно ее утро, один прихотливый узор. А завтра, завтра блеснет уже другое, может быть, такое же прекрасное, но все-таки другое…
Чтоб кончить все это разом, ей оставалось одно: заметив признаки рождающейся
любви в Штольце, не дать ей пищи
и хода
и уехать поскорей. Но она уже потеряла время: это случилось давно, притом надо было ей предвидеть, что чувство разыграется у него в
страсть; да это
и не Обломов: от него никуда не уедешь.
Но шалости прошли; я стал болен
любовью, почувствовал симптомы
страсти; вы стали задумчивы, серьезны; отдали мне ваши досуги; у вас заговорили нервы; вы начали волноваться,
и тогда, то есть теперь только, я испугался
и почувствовал, что на меня падает обязанность остановиться
и сказать, что это такое.
Душа его была еще чиста
и девственна; она, может быть, ждала своей
любви, своей поры, своей патетической
страсти, а потом, с годами, кажется, перестала ждать
и отчаялась.
Мгновенно сердце молодое
Горит
и гаснет. В нем
любовьПроходит
и приходит вновь,
В нем чувство каждый день иное:
Не столь послушно, не слегка,
Не столь мгновенными
страстямиПылает сердце старика,
Окаменелое годами.
Упорно, медленно оно
В огне
страстей раскалено;
Но поздний жар уж не остынет
И с жизнью лишь его покинет.
— У вас рефлексия берет верх над природой
и страстью, — сказал он, — вы барышня, замуж хотите! Это не
любовь!.. Это скучно! Мне надо
любви, счастья… — твердил он, качая головой.
Если в молодости
любовь,
страсть или что-нибудь подобное
и было известно ей, так это, конечно —
страсть без опыта, какая-нибудь неразделенная или заглохшая от неудачи под гнетом
любовь, не драма —
любовь, а лирическое чувство, разыгравшееся в ней одной
и в ней угасшее
и погребенное, не оставившее следа
и не положившее ни одного рубца на ее ясной жизни.
Может быть, Вера несет крест какой-нибудь роковой ошибки; кто-нибудь покорил ее молодость
и неопытность
и держит ее под другим злым игом, а не под игом
любви, что этой последней
и нет у нее, что она просто хочет там выпутаться из какого-нибудь узла, завязавшегося в раннюю пору девического неведения, что все эти прыжки с обрыва, тайны, синие письма — больше ничего, как отступления, — не перед
страстью, а перед другой темной тюрьмой, куда ее загнал фальшивый шаг
и откуда она не знает, как выбраться… что, наконец, в ней проговаривается
любовь… к нему… к Райскому, что она готова броситься к нему на грудь
и на ней искать спасения…»
— Я вспомнила в самом деле одну глупость
и когда-нибудь расскажу вам. Я была еще девочкой. Вы увидите, что
и у меня были
и слезы,
и трепет,
и краска… et tout се que vous aimez tant! [
и все, что вы так любите! (фр.)] Но расскажу с тем, чтобы вы больше о
любви, о
страстях, о стонах
и воплях не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
И эту-то тишину, этот след люди
и назвали — святой, возвышенной
любовью, когда
страсть сгорела
и потухла…
Он так торжественно дал слово работать над собой, быть другом в простом смысле слова. Взял две недели сроку! Боже! что делать! какую глупую муку нажил, без
любви, без
страсти: только одни какие-то добровольные страдания, без наслаждений!
И вдруг окажется, что он, небрежный, свободный
и гордый (он думал, что он гордый!), любит ее, что даже у него это
и «по роже видно», как по-своему, цинически заметил это проницательная шельма, Марк!
С другой, жгучей
и разрушительной
страстью он искренно
и честно продолжал бороться, чувствуя, что она не разделена Верою
и, следовательно, не может разрешиться, как разрешается у двух взаимно любящих честных натур, в тихое
и покойное течение, словом, в счастье, в котором, очистившись от животного бешенства, она превращается в человеческую
любовь.
От пера он бросался к музыке
и забывался в звуках, прислушиваясь сам с
любовью, как они пели ему его же
страсть и гимны красоте. Ему хотелось бы поймать эти звуки, формулировать в стройном создании гармонии.
«Моя ошибка была та, что я предсказывал тебе эту истину: жизнь привела бы к ней нас сама. Я отныне не трогаю твоих убеждений; не они нужны нам, — на очереди
страсть. У нее свои законы; она смеется над твоими убеждениями, — посмеется со временем
и над бесконечной
любовью. Она же теперь пересиливает
и меня, мои планы… Я покоряюсь ей, покорись
и ты. Может быть, вдвоем, действуя заодно, мы отделаемся от нее дешево
и уйдем подобру
и поздорову, а в одиночку тяжело
и скверно.
«…
и потому еще, что я сам в горячешном положении. Будем счастливы, Вера! Убедись, что вся наша борьба, все наши нескончаемые споры были только маской
страсти. Маска слетела —
и нам спорить больше не о чем. Вопрос решен. Мы, в сущности, согласны давно. Ты хочешь бесконечной
любви: многие хотели бы того же, но этого не бывает…»
И в то же время, среди этой борьбы, сердце у него замирало от предчувствия
страсти: он вздрагивал от роскоши грядущих ощущений, с
любовью прислушивался к отдаленному рокотанью грома
и все думал, как бы хорошо разыгралась
страсть в душе, каким бы огнем очистила застой жизни
и каким благотворным дождем напоила бы это засохшее поле, все это былие, которым поросло его существование.
Возвышенная
любовь — это мундир, в который хотят нарядить
страсть, но она беспрестанно лезет вон
и рвет его.
И он спас ее от старика, спас от бедности, но не спас от себя. Она полюбила его не
страстью, а какою-то ничем не возмутимою, ничего не боящеюся
любовью, без слез, без страданий, без жертв, потому что не понимала, что такое жертва, не понимала, как можно полюбить
и опять не полюбить.
Они — не жертвы общественного темперамента, как те несчастные создания, которые, за кусок хлеба, за одежду, за обувь
и кров, служат животному голоду. Нет: там жрицы сильных, хотя искусственных
страстей, тонкие актрисы, играют в
любовь и жизнь, как игрок в карты.
— Наоборот: ты не могла сделать лучше, если б хотела
любви от меня. Ты гордо оттолкнула меня
и этим раздражила самолюбие, потом окружила себя тайнами
и раздражила любопытство. Красота твоя, ум, характер сделали остальное —
и вот перед тобой влюбленный в тебя до безумия! Я бы с наслаждением бросился в пучину
страсти и отдался бы потоку: я искал этого, мечтал о
страсти и заплатил бы за нее остальною жизнью, но ты не хотела, не хочешь… да?
Я люблю, как Леонтий любит свою жену, простодушной, чистой, почти пастушеской
любовью, люблю сосредоточенной
страстью, как этот серьезный Савелий, люблю, как Викентьев, со всей веселостью
и резвостью жизни, люблю, как любит, может быть, Тушин, удивляясь
и поклоняясь втайне,
и люблю, как любит бабушка свою Веру, —
и, наконец, еще как никто не любит, люблю такою
любовью, которая дана творцом
и которая, как океан, омывает вселенную…»
— Один ты заперла мне: это взаимность, — продолжал он. —
Страсть разрешается путем уступок, счастья,
и обращается там, смотря по обстоятельствам, во что хочешь: в дружбу, пожалуй, в глубокую, святую, неизменную
любовь — я ей не верю, — но во что бы ни было, во всяком случае, в удовлетворение, в покой… Ты отнимаешь у меня всякую надежду… на это счастье… да?
Через неделю после того он шел с поникшей головой за гробом Наташи, то читая себе проклятия за то, что разлюбил ее скоро, забывал подолгу
и почасту, не берег, то утешаясь тем, что он не властен был в своей
любви, что сознательно он никогда не огорчил ее, был с нею нежен, внимателен, что, наконец, не в нем, а в ней недоставало материала, чтоб поддержать неугасимое пламя, что она уснула в своей
любви и уже никогда не выходила из тихого сна, не будила
и его, что в ней не было признака
страсти, этого бича, которым подгоняется жизнь, от которой рождается благотворная сила, производительный труд…
— А там совершается торжество этой тряпичной
страсти — да, да, эта темная ночь скрыла поэму
любви! — Он презрительно засмеялся. —
Любви! — повторил он. — Марк! блудящий огонь, буян, трактирный либерал! Ах! сестрица, сестрица! уж лучше бы вы придержались одного своего поклонника, — ядовито шептал он, — рослого
и красивого Тушина! У того —
и леса,
и земли,
и воды,
и лошадьми правит, как на Олимпийских играх! А этот!
Он шел тихий, задумчивый, с блуждающим взглядом, погруженный глубоко в себя. В нем постепенно гасли боли корыстной
любви и печали. Не стало
страсти, не стало как будто самой Софьи, этой суетной
и холодной женщины; исчезла пестрая мишура украшений; исчезли портреты предков, тетки, не было
и ненавистного Милари.
А он мечтал о
страсти, о ее бесконечно разнообразных видах, о всех сверкающих молниях, о всем зное сильной, пылкой, ревнивой
любви,
и тогда, когда они вошли в ее лето, в жаркую пору.
Видишь ли, Вера, как прекрасна
страсть, что даже один след ее кладет яркую печать на всю жизнь,
и люди не решаются сознаться в правде — то есть что
любви уже нет, что они были в чаду, не заметили, прозевали ее, упиваясь,
и что потом вся жизнь их окрашена в те великолепные цвета, которыми горела
страсть!..
— Софья Игнатьевна… прежде всего успокойтесь, — тихо заговорил Лоскутов, стараясь осторожно отнять руки от лица. — Поговоримте серьезно… В вас сказалась теперь потребность
любви,
и вы сами обманываете себя. У вас совершенно ложный идеализированный взгляд на предмет вашей
страсти, а затем…
Не уважая же никого, перестает любить, а чтобы, не имея
любви, занять себя
и развлечь, предается
страстям и грубым сладостям
и доходит совсем до скотства в пороках своих, а все от беспрерывной лжи
и людям
и себе самому.
— А вы думаете, что я эту женщину не перенесу? Он думает, что я не перенесу? Но он на ней не женится, — нервно рассмеялась она вдруг, — разве Карамазов может гореть такою
страстью вечно? Это
страсть, а не
любовь. Он не женится, потому что она
и не выйдет за него… — опять странно усмехнулась вдруг Катерина Ивановна.
Положим, что другие порядочные люди переживали не точно такие события, как рассказываемое мною; ведь в этом нет решительно никакой ни крайности, ни прелести, чтобы все жены
и мужья расходились, ведь вовсе не каждая порядочная женщина чувствует страстную
любовь к приятелю мужа, не каждый порядочный человек борется со
страстью к замужней женщине, да еще целые три года,
и тоже не всякий бывает принужден застрелиться на мосту или (по словам проницательного читателя) так неизвестно куда пропасть из гостиницы.
Доселе я не плакал,
И даже слов не тратил много, — только
Рукой манил девиц делить
любовь,
И золото бросал за ласки; ныне
Сломился я под гнетом жгучей
страстиИ слезы лью.
…Сбитый с толку, предчувствуя несчастия, недовольный собою, я жил в каком-то тревожном состоянии; снова кутил, искал рассеяния в шуме, досадовал за то, что находил его, досадовал за то, что не находил,
и ждал, как чистую струю воздуха середь пыльного жара, несколько строк из Москвы от Natalie. Надо всем этим брожением
страстей всходил светлее
и светлее кроткий образ ребенка-женщины. Порыв
любви к Р. уяснил мне мое собственное сердце, раскрыл его тайну.
Все они были люди довольно развитые
и образованные — оставленные без дела, они бросились на наслаждения, холили себя, любили себя, отпускали себе добродушно все прегрешения, возвышали до платонической
страсти свою гастрономию
и сводили
любовь к женщинам на какое-то обжорливое лакомство.
У меня была
страсть к свободе, к свободе
и в
любви, хотя я отлично знал, что
любовь может быть рабством.
Разуму вашему, едва шествие свое начинающему, сие бы было непонятно, а сердцу вашему, не испытавшему самолюбивую в обществе
страсть любви, повесть о сем была бы вам неощутительна, а потому
и бесполезна.